Накатила и схлынула кислотно-зеленая, клейкая, яркая, буйная эйфория мая.
Схлынула, все вдруг полиняло и покрылось теплой пылью. В Москве началось лето. Мы вышли из дома около пяти, жара, вопреки ожиданиям, не спала, сгустилась и утомилась только, — втроем идем, скажем так, в гости, и если б мы жили где-нибудь в Латинской Америке, окруженные иными декорациями, – а так я назову вас просто Маша и Митя, друзья мои. Идут, взявшись за руки. Ну, и я. Не так давно мы раcстались с Тобой, и с тех пор я задаю нечетность.
По пути к метро все достаточно правдоподобно: квартал хрущевок, густо поросших шумящей листвой, пушинки, неровно подрагивая, висят в воздухе, нехотя касаются асфальта, собираются невесомыми сугробами вдоль бордюров, подожги — запляшет пламени дорожка. Вечная музыка из раскрытого окна второго этажа, густой запах жареного, вкусного, — в соседнем доме достают к ужину посуду, кухонные звуки скачут во дворе. Детские визги, всплески, их со свинговой задержкой отражения отражения; женщина в заношенном солнечном ситце, согретом уютными складками, зовет с балкона вниз: “Сережа!” и сама себя слушает. В метро повезло: все втроем садимся. Митя расшнуровывает рюкзак и раздает нам по книжке. Вагон угрожающе раскачивается в черном злом тоннеле, но путешествие заканчивается благополучно: выходим из-под земли на другом конце города, на окраине, развороченные бульдозерами бескрайние просторы. У метро надо купить водки, некоторое время бродим вокруг ларьков, покупаем и запихиваем в Митин рюкзак. Вдалеке, растушеванные блеклой голубизной, высотки в чистом поле, — это общежитие, к нему мы и вышагиваем вдоль шоссе, знакомое оживление, уже слегка навеселе от предстоящей пьянки. Мой смех довольно истеричен, знаю, — окраина и оживленная магистраль, совсем недавно, мы долго шли по разделительной полосе, мы шли с Тобой по такому же шоссе, вечером, начинается тяжелая раскачка между двумя шоссе, и, чтобы как-то загасить ее, нужно поскорее напиться.
Когда мы заваливаемся в комнату, Женя со своим бэндом — Андрей, Егор, — тихо допивает первую бутылку водки.
— О, опять втроем, — усмехается Егор. — У вас что, шведская семья?
— Уважаемая Женя, мы принесли тебе подарок, — произносит Митя заветную фразу, игнорируя фразу Егора, и достает, разумеется, комплект струн. Поздравляем Женю с защитой диплома, а она, как всегда, сдержанно, с достоинством улыбается и ничему не удивляется. Она не удивляется даже тому, что сюда приперлась я, хотя меня никто не звал, и вообще ожидались лишь самые близкие друзья, а мы с Женей едва знакомы, я просто упала Маше и Мите на хвост, откровенно говоря.
Подарок отчасти искупает наше здесь появление, и мы садимся за стол в окружении крашеных стен, увешанных всегдашними персонажами — цеппелины, Моррисон. Три кровати застелены штампованными одеялами. Достаем свои бутылки и пристраиваем их между тарелками, стаканами и большими кастрюлями с накрошенной в них разноцветной стереометрией салата: зеленые горошинки, картофельные и свекольные кубики, морковные призмочки, на все это выдавливается из пакетика майонез и с аппетитным чавканьем перемешивается, калейдоскоп.
Андрей разливает водку, и мы начинаем пить за Женю, потому что она прекрасна. Женя молча включает King Сrimson.
Постепенно народу становится все больше: возвращается неизвестно откуда соседка по комнате Таня, заходит Вадим, тоже местный, — сильные очки, слабое все остальное, жидкие светлые волосы собраны в хвостик, — еще какие-то люди, мне совершенно неизвестные, похожие друг на друга и на Вадима. За столом становится тесно, децибелы и амплитуды движений нарастают. Стаканов и чашек на всех не хватает, на столе появляются стеклянные банки. Мы с Машей с размаху чокаемся. Выпиваем. Закусываем.
Становится громко и весело.
— Так вот, — говорит Митя, размыты тормоза, разрушена плотина, шустрый в утреннем свете поток мчит наперегонки сам с собой. — Коммуникативный транс является результатом неожиданного взаимодействия нескольких составляющих, по большей части нам неизвестных. Не путать с трансцендентальными коммуникациями, понятием тоже очень важным, но к делу не имеющим не малейшего отношения.
— Митя, хватит пиздить, — со свойственной ей лаконичностью высказывается Маша.
— Состоянием, симметричным коммуникативному трансу, но только в минусе, является абсолютная обесточенность, или жопа, попросту говоря. Ведь недаром идиоматическое выражение “быть в жопе” имеет очень широкое распространение в народе. Что олицетворяет собой жопа?
— Жопа, Митя, олицетворяет тебя, — откликается Маша.
— Ну почему? — по-детски капризно спрашивает Митя и тянется к Маше, они коротко целуются, и Митя продолжает. — Эти два состояния взаимоперетекают и взаимоперетягивают друг у друга энергию.
— Ну, Митя, это феня довольно известная, — встреваю я. — Вспомни хотя бы знаменитую синусоиду Венички. Чем кайфовее тебе вечером, от бухла или там еще от чего, тем херовее тебе утром. Заметь, что в подобном случае перераспределение энергии происходит во времени. То есть, попросту говоря, выпивая пол-литра или загоняя в вену три кубика, ты перетягиваешь энергию из своего будущего в свое настоящее.
Митя призадумался.
— Ну да, потому что взяться этой энергии больше неоткуда, — заговорил он. — Значит, нужно изобрести такой источник питания, вроде батареек...
— Наш сосед, — начал рассказывать Андрей, отозвавшись на родное слово, — никогда ничего не ест. Нет, он, наверное, ест, когда никто его не видит. А в присутствии других стесняется. Однажды его не было дома, и вдруг отключили электричество. Соседов холодильник разморозился и потек. Мы в него полезли, чтобы вылить воду и вытереть, а там — ничего. И только в морозилке батарейки лежат. Так что наш сосед давно уже батарейками питается. Или у себя в комнате от сети.
— А вот у меня такой вопрос, — (у меня). — Как правильно говорить — “пИздить” или “пиздИть”, чтобы окружающие не делали мне замечаний?
— С точки зрения научного словоблядия, — стал объяснять Егор, — могу сказать следующее. Это — слова, которые пишутся одинаково, но различаются по звучанию и по смыслу, или омографы. “пИздить” — значит воровать что-нибудь. Или бить кому-нибудь морду. Если же кто-то гонит долго, нудно и не по делу, — значит, “пиздИт”.
— Но вообще, как сказал кто-то, не помню кто, легализация матершины и невозмутимое употребление ее в обыденной речи привносит в язык всего лишь несколько ранее не употреблявшихся слов. Тогда как лишает речь мощного средства выразительности, еrgo, bibamus, — говорит Митя. Егор разливает.
Женины друзья по общежитию образовали сепаратную кучку и тоже о чем-то интеллигентно беседуют.
Мы с Машей с размаху чокаемся. Вы сволочи, серьезно говорит Таня, залили своей водярой мою кровать, причем это уже не в первый раз, вы весь вечер всё делаете мне назло, какого черта. Таня, ты все-таки очень несмышленое существо, ты же знаешь, как мы тебя любим, и вовсе мы не назло, мы нечаянно, пошли покурим, пошли.
Стеклянный холл, как огромный аквариум, плывет высоко над землей в багровом закате. Садимся на батарею, закуриваем. Ты что, давно не обнималась с унитазом, говорит Таня, какое тебе дело, тебя это не касается. Меня это очень даже касается, ты завтра должна быть как огурчик, завтра репетиция, я, блин, не хочу, чтобы репетиции страдали из-за чьих-то там пьянок-хуянок, понятно? А я не хочу как огурчик, я хочу как бесчувственное бревно, как чурка с глазами я хочу — о! из комнаты в коридор вываливаются остальные друзья, Егор несет литровую банку с водкой, Маша — книжку в красивой глянцевой обложке.
— Что это у вас такое? — проявляю я слишком живую заинтересованность.
— А это сейчас стали такие книжки появляться, — говорит Маша. — Нужно скосить глаза, и увидишь объемную картинку. Только нужно долго смотреть.
— О, я знаю такое, — говорит Таня и вытягивает книгу из Машиных рук. Маша, впрочем, не особо сопротивляется, она увидела в углу кошку и пошла сгребать ее в охапку. Книга пошла по рукам. Банка с водкой тоже пошла по рукам. Егор берет книгу, смотрит на какую-то картинку и говорит, что видит Микки-мауса. Потом переворачивает страницу, гипнотизирует другую картинку и сообщает, что там — труба. Тоже пытаюсь смотреть, но у меня ничего не получается.
— Объясните мне, я ничего не вижу, — хнычу я.
— Смысл в том, — обстоятельно начинает Егор, — что эти картинки были просчитаны на компьютере, специально. Вот смотри, два карандаша, — неизвестно откуда появляются карандаши, Егор кладет их рядышком, они глядят острыми носами в одну сторону. — Ты смотришь на них и видишь — два. Но можно сбить фокус, просто изменить принцип смотрения, смотришь как будто мимо. Или приблизить карандаши к глазам. Короче, расслабиться и посмотреть не так, как обычно. И увидеть четыре карандаша, каждый распадается на два. Ну, а потом совсем просто — из этих четырех получаем три, два внутренних сливаются.
Я снова забираю книжку себе и гляжу на немую картинку. Ничего не вижу, кроме того, что вижу: педантично прорисованные черным контуры, пестрая крючковатая рябь, дразнятся разноцветные загогулины, пульсируют и мелко хихикают, — творение параноика. Хорошо, изменим метод. Посмотрим на эту бессмыслицу в упор. Картинка распадается на две одинаковые, изображения начинают медленно и аритмично плавать перед глазами, то приближаясь, то наоборот, это я пытаюсь —
И вдруг — нет, но всего лишь новое ощущение, предчувствие, намек на стерео, очень смутный намек, но нужно его обязательно поймать, это удается, и усилием воли я притягиваю элементы друг к другу. Чудесное, хрустальное пространство, неожиданностью своего появления, хрупкое и странно освещенное там, внутри, я вижу, вижу!
— Вижу!! — становясь прозрачной и звенящей, радостно прыгаю и лезу ко всем обниматься. Минута, и вот уже все мы, обнявшись, как пьяные греки, шатаясь, танцуем сертаки под небом родимой Итаки.
Когда мы возвращаемся в комнату, пейзаж на столе уже совершенно другой: свежесть и чистота, как в рекламном ролике, вместо грязных тарелок нетронутые, потенция белого листа, чашки. Вадим сидит на подоконнике, кто-то из его друзей — рядом, они играют в две гитары, легко и очень технично, Вадим — профессионал, лауреат каких-то крутых конкурсов, а другого я не знаю, но он, как видно, тоже целыми днями обнимает гитару и щупает гриф. Сидят, развернувшись друг к другу, замкнутый круг, играют негромко, общаясь только между собой, музыка.
— Нужно разрезать торт, — говорит Женя. — Сколько нас?
Маша и Андрей начинают пересчитываться.
— Одиннадцать.
— Одиннадцать.
— Задача, — объявляю я. — Как поделить торт на одиннадцать равных частей?
— Я придумала, — говорит Таня, немного помолчав. — Надо исполосовать его, как матрас. Получится одиннадцать узких, но очень длинных кусочков.
— Не надо, — серьезно говорит Женя, при этом умудряется на мгновение сделать удивительно лукавую физиономию, искоса взглянув на Таню темными карими глазами.
— Дайте мне, я порежу, — берет на себя ответственность Митя.
— Режь, Митя, тебе я доверяю, — Женя двигает торт под неверный Митин нож, Митя режет торт зигзагами, кусочки очень разные, совершенно невменяемой и непредсказуемой формы. Женя разливает заварку, я — кипяток из железного чайника с кривым носиком. На столе вырастает еще бутылка водки, большая. В углу уже целая батарея бутылок пустых.
Яркий, истеричный, шумный поток, камера, не задерживаясь, безумно быстро скользит по лицам, скульптурным композициям; мимо проносится очень скорый поезд, взгляд цепляется за деталь, штрих, на секунду приклеивается, можно выхватить, разглядеть, снова срывается, поезд размазан, зеленое в солнечных сполохах мелькание, от него кружится голова.
Выходим курить; снова выходим курить. Долго сидим на батарее в коридоре, видны огоньки сигарет, — значит, уже стемнело. В сумерках, где-то далеко, в другой жизни, проплывает девушка в бигудях, шаркая тапочками, еще одна, в домашнем халатике, движется, несет таз с бельем, изгиб талии, рука на отлете, красиво, общежитие пробуждается к вечерней жизни. Митя, закрыв глаза, читает сонеты Шекспира на английском языке, что с ним бывает обычно на определенной стадии, Егор говорит что-то умное, все это кажется ужасно интересным, но уже через пять минут я забываю, о чем шла речь. Митя заявляет, что не мешало бы еще выпить, и идет в комнату за бутылкой, но возвращается со своей кепкой, выпивка кончилась, деньги кончились, объявляется сбор средств на пропитание маленьких поросят. В кепке образуется кучка мятых бумажек.
Некоторое оживление и перемещение. Женя, Андрей и Егор собираются к метро за выпивкой, Женя несет целлофановую сумку, и это почему-то очень трогательно, по коридору проходят их тени, на светлом еще полотнище окна возникают их силуэты. Женин силуэт, на одном дыхании прорисованный, она невысокого роста, в коротком черном платье, черных колготках и черных туфельках, всё так аккуратненько и удивительно изящно. За ушедшими бегут Маша и Митя, когда-то потом все возвращаются.
В комнате шумно и людно, на столе опять образовалась грязная посуда, приходят какие-то люди, играет какая-то музыка, пьем, выходим курить, приходим, выпиваем, карусель завели, а выключить забыли, она в ночи пошла вразнос. В комнате подрубили бас, Женя его отстраивает, Андрей и Егор сидят в углу и возятся с акустическими гитарами.
— Вы можете пока пойти погулять, у меня струна
Сдвиг, прошлое и будущее разъезжаются и расплываются, зато вот этот самый момент, — неосвещенный холл, сигаретный дым, друзья, — кристаллизуется, скручивается в тугую спираль, бессмысленные ряды пятен перетекают в изображение холодное и чистое, оказавшееся трехмерным, мягко подсвеченное, некая сложная цепь, по которой льет ток. Не без труда удается привязать себя к местности, я — в общежитии на окраине Москвы, мы отмечаем, растворилось в густом тепле. Да, я очень слабый человек, этот разрыв сломал меня, но, блин, в пребывании на грани есть свой кайф, кайф весьма нехилый, и острота, и вседозволенность, легкость, мне теперь все равно, что со мной будет, не хочу больше быть послушной девочкой с умными глазами, которая переходит улицу только на зеленый свет. Сплошной кошмарный Праздник.
полетела, — говорит Андрей.
Наконец нас зовут слушать, мы заваливаемся в комнату, полны предвкушений, Женин бэнд начинает играть одну из своих песен, сама Женя спокойно и безучастно мочит на басу, у нее красивые руки. Убийственный нестрояк после получаса отстройки, за полтона не убивают, говорит Егор, выразительно глядя на Андрея. Песня прерывается, Андрей припадает ухом к корпусу гитары и снова ее настраивает, в это время Егор плавно переходит на хучи-кучи, очень драйвово играет, публика впадает в экстаз и начинает орать эту песню, все пьяны в жопу, но получается очень забойно, оттяг, эй, бэнд, кричит Таня, давайте играйте свое, и они опять пытаются играть свое, но у них не получается, сыграли несколько тактов — и снова какой-то облом, снова что-то орем все вместе. Очередная попытка Жени сподвигнуть своих хануриков на исполнение собственных песен проваливается, нет, сегодня не будем играть свое, говорит Андрей, сегодня не катит, мы снова выходим в холл, огромный, пустой, неуютный, там совсем уже темно, только где-то в конце коридора горит лампа дневного света. Оказывается, что уже очень поздно, Андрей и Таня сваливают, потом уходят Маша с Митей, все допито, нужно сходить еще, Женя снова берет свою полиэтиленовую сумку, но в дверях комнаты ее останавливает Вадим. Ты никуда не пойдешь, ты плохо стоишь на ногах, нет, пойду, а я говорю, не пойдешь, Женя отдает сумку мне и начинает высказывать Вадиму что-то очень нехорошее. Мы с Егором идем к лифту, спускаемся вниз, выходим. На улице темно и очень тепло, душно, ночь не принесла облегчения, направляемся к метро сквозь заросли деревьев. Слушай, подожди меня, я сейчас отолью, говорит Егор и, пошатываясь, уходит во тьму, рядом вырастает какое-то официозное здание с огромной парадной лестницей, я сажусь на ступеньки и жду. Лестница, как сцена, освещена прожекторами, из-за мощного электрического света в лицо я ничего не вижу вокруг, весь мир отступает, делает вежливый шаг назад, остаюсь наедине с собой. Сижу вдрибадан пьяная, в коротенькой юбке и белых носочках, мимо проходят голоса, я сижу и тупо смотрю перед собой, в голове лениво плавают аморфные мягкие картинки и кусочки фраз, наконец понимаю, что прошло очень много времени, а Егор так и не вернулся. Поднимаюсь на ноги и иду в общагу, в комнате Женя и Вадим, тяжелое выяснение отношений, должно быть, — когда я вхожу, они умолкают. Егор не приходил? мы с ним потерялись, Женя с Вадимом молчат, хотят выйти из комнаты, я здесь явно лишняя, поэтому выхожу первая и снова иду к лифту, двери разъезжаются, в лифте стоит Егор. Ты где был? А ты где? Я на ступеньках сидела. А я тебя искал, не нашел, сходил к метро, потратил все деньги вот на это (маленькая баночка с тоником), где-то поранился, показывает распоротую, но не сильно, ладонь, — вот, на, пей. Ничего, у нас в сумке еще тысяч двадцать, сейчас чего-нибудь купим. Выходим из общежития, очень темно, я ничего не вижу в темноте, давай руку, идем, вот ступеньки, на которых я сидела, сквозь деревья мелькают огни шоссе, выходим на свет, у метро покупаем бутылку красного, идем обратно. Огни шоссе, заросли деревьев, Серенький Волчок Норштейна, блин. Егор достает из сумки бутылку и, привалившись к дереву, вскрывает ее. Отхлебывает, передает мне. Я отхлебываю тоже.
И все-таки, бля, как круто они играют, с тоской говорит Егор. Вадим с приятелем подцепили и вытащили детское беспокойство, ныло, разогретое бухлом, весь вечер, и сейчас Егор выглядит очень несчастным. Я никогда не смогу играть так, как они, берет бутылку за горлышко, пьет, я глажу его по волосам, делаю шаг в пустоту, срываюсь, теплые темные листья где-то высоко, а потом все медленно разваливается, распадается большими кусками.
Женя уже одна, где вы так долго ходили, она в своих невеселых мыслях, даже не вспомнила, что я уже появлялась, мы потерялись, мы ходили два раза, а-а-а, как вас только пропустили в общежитие в таком виде. Я ужасно хочу спать, говорит Егор, вползает на ничью кровать и сразу засыпает, мы с Женей выпиваем красного, гасим свет и плетемся на батарею, курить. Курим молча, глубокая ночь, она о своем, я о своем, потом я иду укладываться, Женя остается. В темной комнате распахнуто окно, я подхожу продышаться, воздух за окном слишком горячий, там еще хуже, чем в душной комнате, где-то далеко внизу шныряют огоньки, а рядом с окном на кровати спит Егор, сволочь. Я глажу его по голове, потом ложусь на Танину кровать, но мне не спится, а Жени все нет, и я иду ее искать.
В большом пустом туалете много умывальников в ряд, вдоль стены, Женя печально блюет в один из них.
Когда мы проснулись, была уже осень, трамвай зазвенел беззащитной броней, и холод прозрачен, и первая проседь земли, и покойник накрыт простыней.
Когда мы проснулись, был уже день, дурно, седое солнце города стерло цвета, страшно хотелось пить, красные блестящие губы, обметанные черным, недвусмысленно обозначали вчерашнюю пьянку. Мы распрощались с Женей и пошли к метро. У ларька насобирали по карманам денег, купили бутылку “Жигулевского”, выпили, немного полегчало. В вагоне метро довольно связно о чем-то трепались, легкий непринужденный разговор, мне на следующей выходить, ну давай, счастливо, пока, пожали друг другу руки, аккуратное прикосновение, Егор вышел на Кузнецком мосту, а я поехала дальше.
Вот, собственно, и всё.
1998
Витни у Циммермана: