Витни - Время падающих сосулек

Журнал задумывался как собрание материалов, демонстрирующих некий феномен современного сознания; при этом имелось ввиду сознание “больное”, обремененное всевозможными комплексами, потерей смысла и прочими отклонениями, которые в каждом конкретном случае приобретают глубоко индивидуальные черты, однако их широкое распространение в культуротворческих кругах дает основание говорить о явлении, о феномене. Первоначально журнал мыслился как “Вопросы шизофрении”, тем самым подразумевалось не только накопление материала, но и его изучение.

Именно этими концептуальными соображениями руководствовались мы, принимая решение обнародовать нижеследующие записи. Этот материал не являет собой нечто законченное и оформленное, задуманное автором как единое целое; это — отрывки из действительно существующего дневника и других личных записей некогда вполне реальной Насти Озерной. В некотором смысле их можно рассматривать как историю болезни, материал для любителей ставить диагнозы и изучать симптомы, своего рода анамнез.

Заголовок в данном случае — сугубо формальная дань редакторов общепринятым канонам. Персоны менее притязательные не преминули бы обозначить публикацию как “Дневник самоубийцы”; но, поскольку это пошловато как в этическом, так и в эстетическом плане, подобное определение мы опустим.

Время падающих сосулек

...Но тут во мне что-то хрустнуло, и с тех пор можете считать, что меня больше
нет. Д.Хармс

И были звезды, и к ним неслись сквозь морозную ночь белые облака. А здесь, внизу, статично и неподвижно было здесь, внизу, и хотелось в небо из застывшего мира. И было лишь два цвета: цвет снега и цвет ночи.
Последний автобус, который катился ради меня одной; неуклюжий и громыхающий, он несся по пустому городу, не обремененный злобной агрессией, днем распирающей его изнутри и поджидающей на остановках снаружи; он громыхал, пустой и легкий, по затаившемуся в самом себе городу, презрев условности дня и проезжая без остановок целые кварталы на полной скорости, — и, взгляни я на него снаружи, меня вновь подхватила бы иллюзия, преследующая с детства: опять и опять завораживает тихая гармония (обустроенности? определенности?) — светящиеся окна домов, мелькающие огни скорых поездов — меня тянет в этот освещенный локальным светом мир, иллюзия эта возникала слишком часто, как ни гнала я ее от себя, и моментально разрушалась, стоило ступить на освещенную территорию, до смешного обидно. Но сегодня ночной автобус летел в бесконечность вместе с ночными зимними облачками, и тот запредельный мир, который так далек от мира сего, — но в этом-то и заключается основное его достоинство — ...

И были письма — за окнами мелькают спящие дома, оттененные белыми сугробами, и редкие огоньки, — письма, не мне адресованные, не для меня написанные. Письма — люблю ли я его? Это и в самом деле будет совсем неважно там. И все же — да, я люблю его, люблю своей уставшей любовью, и пусть это не дает повода ни к чему, пусть это не станет звеном в цепи событий и чувств, — может быть, именно недосягаемость так притягательна для меня —

Очередной театр абсурда.

Когда придет Годо, спрашиваете вы? — его не будет, любезные господа, и никакие магические священнодействия не в состоянии вызвать его к жизни; а посему да насытятся души наши тем, что имеем мы, а чего не имеем — пусть не смущает нас. И к чему говорить о странной тоске, то, чего хочу я, мне не суждено обрести в этом мире, как не суждено прорваться и в мир иной: нас слишком много таких, рвущихся, — но ведь и там нас никто не ждет.

...Я снова перешла на другую работу: это уже четвертое место за последние полгода. На этот раз — интернат для умственно отсталых детей (пронумерован числом 13, намек весьма неостроумный).

Да кому ты нужон, окромя самого себя? (Афоризьм — короткая, но мудрая мысль.)

Настя, самоубийство — это все-таки убийство. Настя, убивающая человека, милейшая Настя.

Боюсь, она слишком мила, эта Настя, чтобы сделать шаг и разжать руки, цепляющиеся за балконные перила.

Рвать, рвать все к чертовой матери с треском, отрезать от себя живое и ждать, когда заживет, зарастет; и зализывать, зализывать.

Из пенька вырастут новые веточки? Смотря каков пенек. А то ведь он обуглился давно и корни у него отсохли. Чурка, непонятно почему продолжающая осознавать себя как таковую.

Понимаете, понимаете ли вы, что значит, когда уже некуда больше идти? И все пути к отступлению перекрыты, и ты замурован в этом каменном мешке, со всех сторон стиснут непробиваемыми холодными стенами, — кладка капитальная, навеки, — и только сверху виден кусочек синего неба, — но как трактовать сей двусмысленный жест?

Все мои рассуждения давно уже доведены до логического конца.

Странные сны снятся людям, живущим в этом городе, где нет ни закатов, ни прочей эстетики, сдобренной наличием воспринимающего; где все обмякли и давно уже не воспринимают ничего вокруг себя, и проходят сквозь все, что ни попадя, в том числе и друг сквозь друга, совершенно не замечая моментов прохождения, слияния и взаимоотторжения; где вечно слякоть и сырость ранней пасмурной весны с ее водой по щиколотку и извечной тоской о будущем, которого, собственно, и не будет, оно лишь посмеялось над нами когда-то, остались только яркие, красивые сны с их щекочущей иррациональностью и затягивающей необъяснимостью, остались лишь сны, ибо что же еще у нас осталось?

Коридор оканчивается комнатой, они не отделены друг от друга дверью, из коридора видно почти всю комнату; день, но в помещении горит свет, это сочетание электрического и дневного света усугубляет ощущение обыденности, однако во мне затаилась уверенность, неизвестно откуда взявшаяся, что продолжение комнаты есть улица, двор, близкое и непосредственное присутствие улицы слишком очевидно, может быть, у комнаты нет одной стены, но это уже догадки.

Мы шумно выходим из комнаты и хотим уйти коридором куда-то, но, не пройдя и двух шагов, начинаем беситься, хохочем, деремся в шутку, буйное веселье, вдруг я оглядываюсь назад и вижу в дверном проеме Полину, мою сестру; она повесилась, у нее желтое, искаженное гримасой лицо. Я бросаюсь к ней и пытаюсь взять ее на руки, облегчить вес, кричу играющим друзьям, Они подбегают, срезают веревку, несут Полину в комнату и кладут на диван.

Выясняется, что Полина жива, но, когда она приходит в себя, глухим голосом, медленно выговаривая слова, начинает ругаться на нас за то, что мы не дали ей покончить с собой.

Когда я увидела ее висящей, я колебалась, спасать ее или нет, ведь она, висящая, — это была я, во всяком случае, я слишком ощущала себя в ней, а мне не хотелось бы, чтобы мне помешали, чтобы кто-то вмешивался в мои решения и ломал предопределенное мною течение событий. И тем не менее я спасаю сестру, ведь это все-таки она, Полина, а у меня странное отношение к чужой смерти, — странное, если принять во внимание взаимоотношения с моей собственной, о которой я думаю слишком часто, ведь я хочу умереть, но

Смерть груба и грязна. Она приходит с целым мешком отвратительных нструментов.

Я, как законченный эстет, не могу принять ее безоговорочно, если присутствую при этом, — а не в этом, — и вижу все последствия собственными глазами. Мне страшно за людей, которые хотят уйти, мне всегда кажется, что они, — большинство из их, — не достигли еще той глубины падения, той черты, за которой возможно лишь небытие, они не исчерпали еще всех возможностей, предоставляемых этим миром, и им все же лучше жить, чем умереть. Я знаю, однако, что все эти рассуждения замешаны на ядреном эгоизме, ведь если умирает близкий человек, именно тебе, оставшемуся, это обернется страданиями.

Момент, когда я глядела на повесившуюся сестру, — то, что я хотела сделать с собой, то, на что я уже давно решилась, сделала Полина, она опередила меня и первая поставила точку, а я все тянула, — и теперь ее смерть стала непреодолимым препятствием для моей: до сих пор в случае моей гибели у родителей оставалась бы моя сестра, очень похожая на меня; отправься я теперь вслед за сестрой, у родителей уже никого не останется, а это невозможно, я совершенно точно знаю, что моя смерть убьет их обоих, а значит, мне придется жить. К тому же, если одинаковых смертей будет две, это превратится в фарс.

Я иду на предательство по отношению к Полине и спасаю ее. Чтобы иметь возможность умереть самой.

Полина встает с дивана, у нее на шее след от веревки, надевает, не застегивая, свое черное пальто и уходит, ничего не говоря, на ту самую улицу, которая ощущалась в квартире, на сумеречную улицу, во дворы с деревьями, сплетающими самые тонкие свои веточки с серым зимним небом, а во дворах визжат играющие дети, их много, они катаются с горок и смеются, и кричат, а Полина ушла, я не знаю, куда она ушла, может быть, она пошла искать место, где ей никто не будет мешать, — но где она найдет такое место, это невозможно, ведь кругом так много детей. А я жду ее, и ожидание это совершенно такое же, каким было ожидание Сонечки и Дуни в те последние сутки перед признанием Раскольникова, но я не выдерживаю, я иду во дворы, иду искать Полину, а на улице уже темно и фонари, и дети катаются с горок, а я стою на верху такой горки и смотрю на них, потому что я уже не найду Полину.

Она пришла ко мне, когда я спала. Я не ждала никого, а она постучала в дверь и вошла, извлекая меня из снов и забытья, милых моему сердцу отсутствием связей между прошлым и настоящим, своим беспамятством и полным отсутствием любых намеков на будущее, — вернула в этот лучший из миров, который временами ничуть не уступает прочим своей иррациональностью; она постучалась и вошла, девочка Алла, рожденная некогда беспутной мамочкой от заезжего негра, высокая и нескладная, темнокожая обитательница интерната для умственно отсталых детей, а, стало быть, и сама умственно отсталая девочка неопределенного возраста. За окном был сумеречный полдень ранней весны, и до сих пор люди думали, что весна уже наступила, но вдруг пошел мокрый липкий снег, от которого стало еще темнее; он опускался на землю, еще не успевшую вздохнуть после непутевой зимы, он падал и падал густой стеной, покрывая все вокруг грязным саваном, и мы стояли у окна и смотрели на этот снег, на три пихты — мою гордость, — растущие перед моим окном, они стоят с достоинством обреченного, эти гордые красавицы, ведь кроме них не за что зацепиться даже самому непритязательному взгляду: бетонные блочные коробки интерната, построенного на унылом пустыре и обнесенного бетонным же забором, а вдалеке темнеет лес, но местные обитатели никогда не выходят за забор, разве что...

Алла собралась гулять, она стояла теперь у раскрытого окна в пальто и казенной шапке, такие здесь почти у всех, но на улице холодно и сыро, а Алла больше всего на свете боится холода, она его терпеть не может, потому и не гуляет почти никогда. Решила вот зайти ко мне, в эти четыре крашеные стены, ничем не отягощенные, а дома у нее сестра и два брата, все младше ее, и когда она приезжала домой в последний раз, они были еще вот такие, но когда она снова приедет, они, наверное, уже вырастут, они быстро растут. Да и мама часто приезжает сюда, подарила ей серьги и бусы, а на день рождения привезла колготки, правда, рваные немножко, но ведь дырочки небольшие, их можно зашить.

Жизнь здесь размеренная, утром встаешь, позавтракаешь, потом уроки начинаются, а днем по телевизору сериал показывают, и все его очень ждут, сбиваются в кучу у телевизора, кто на банкетках сидит, кто на полу, почти все раскачиваются мерно из стороны в сторону, некоторые улыбаются, — они всегда улыбаются, — но все сидят и напряженно смотрят на экран, переживают и сочувствуют, весь день потом говорят о том, что было в 135-й серии, пока не увидят 136-ю. И как хорошо, что они есть, эти бесконечные сериалы, и девочки-олигофрены в одинаковых кофтах прилипают в положенное время к телевизору. Обед — еще один праздник каждый день, вам не понять, как радуются они еде, — день разворачивается неспешной дорогой и сменяется таким же днем, и утром мы проснемся снова. А где-то есть дом и даже родители, это не у всех, конечно, далеко не у всех, но дом иногда напоминает о себе, а потом их переведут во взрослый интернат, и сначала все будет заново и непривычно, зло и страшно, но потом все войдет в колею, и колея эта уже не изменится до самой смерти.

И Алла тоже умственно отсталая, хотя она, конечно, интеллектуал на фоне остальных, она даже петь умеет, у нее прекрасный слух, а может быть, она и не олигофрен вовсе, — я даже почти уверена, что она не олигофрен, ведь она понимает юмор, и ей самой смешно, когда она, такая большая девица, поет песенку Курочки рябы, и иногда мне кажется, что она видит меня насквозь, что она давно наблюдает все мои вывихи, загнанные вглубь от посторонних глаз, она лишь смотрит и посмеивается надо мной, со своей выдвинутой вперед развитой челюстью и большими красивыми губами, посмеивается, как умудренный годами взрослый над неразумным ребенком.

Ей пора идти, а то ее будут искать, но завтра она зайдет, и она уходит, и я вижу в окно, как она шлепает по лужам, одинокая и сутулая, в своей идиотской шапке с пумпоном, которая ей совсем не идет, — она шагает по месиву из грязи и снега и заворачивает за угол, а в окнах, мимо которых она прошла, зажигается свет, желтый электрический свет, лампы дневного накаливания, потому что на улице идет снег и темно.